Мой дед и отец родились в Варшаве. Я побывал в Варшаве и Кракове уже взрослым человеком, почти не зная польского языка, о чем до сих пор жалею.
Дед Ян Лесневский – по профессии сапожник, сын крестьянина; участвовал в революционном движении; друг Ф.Э. Дзержинского, делегат 7-го (Лондонского) съезда РСДРП, где голосовал вместе с большевиками; знал В.И. Ленина. Подпольная кличка – Бурак (Свекла). Автор воспоминаний. Дважды высылался в Сибирь, в Якутию, на Енисей и на Ангару, благодаря чему в итоге я и родился в России. Дзержинский предлагал деду работу в ЧК, но тот решил остаться сапожником.
Несколько слов о польских корнях в русской литературе.
Предки поэта Евгения Боратынского жили в Польше (сама фамилия от слова Бог, а Бора Тын – Божий Тын – название замка в Галиции, что значит Божья Защита, Божья Оборона).
Матерью поэта Николая Некрасова была, как мне кажется, полька, Елена. Поэт очень любил ее, посвятил матери поэму «Рыцарь на час» и другие прекрасные сочинения, пронизанные горечью и тоской. Стихи эти ценил Александр Блок.
Отец поэта Владислава Ходасевича – поляк, мать – еврейка.
Своих польских предков помнила и воспела Марина Цветаева.
Польские корни по материнской линии у критика и литературоведа Вадима Кожинова, о чем он сам не забывал (см. его книги по русской истории).
Александр Блок мог родиться в Варшаве, где тогда жили его родители. Отец поэта был профессором Варшавского университета. В Варшаве поэт впоследствии простился с отцом. Отсюда – неоконченная поэма «Возмездие», начатая в Шахматове, на камне у деревни Руново.

Мой дед по материнской линии Яков Гольштейн по профессии часовщик; жил со своей семьей в Полтаве. Все родственники деда, евреи, еще до революции, даже еще до Первой Мировой войны, уехали в Америку. Мой дед с семьей остался в Полтаве.
Семейное предание хранит память о приезде Императора Николая Второго в Полтаву, где Государь обратил внимание на маленькую девочку, мою будущую маму Александру, которую держала на руках молоденькая и хорошенькая няня. Царь погладил девочку по головке.
В 1924 году семья моей мамы переехала в Москву, где дед в условиях нэпа смог открыть на Трубной собственную часовую мастерскую.
Мама была хороша собой; всех очаровывал ее голос; мама до старости играла на рояле и пела старинные русские романсы.
Рассказывают, что один из режиссеров кино предлагал маме роль дочери царя, но родители не разрешили Шуре войти в этот опасный, по их мнению, артистический мир.
Шура любила поэзию. Видела и слышала Владимира Маяковского, Сергея Есенина, Иосифа Уткина, Михаила Голодного. И рассказывала нам о поэтах 20-х годов…

Я родился 4 октября 1930 года в Оренбурге (одно время он именовался Чкалов). Почему в Оренбурге? Когда-то я с гордостью говорил, что мой отец был «двадцатипятитысячником», как Давыдов в «Поднятой целине» Шолохова. Теперь я думаю, что этого надо, пожалуй, стыдиться…
Позднее я побывал в Оренбурге на Пушкинском празднике. В Оренбурге Пушкин собирал рассказы о Пугачеве. В Оренбурге жил прадед Блока – Григорий Силыч Карелин. Здесь стоит памятный столб на границе Европы и Азии…
Мой отец Стефан увлекался радиотехникой, учился в Московском энергетическом институте имени В.М. Молотова. Мама училась в Институте иностранных языков, специальностью ее был немецкий язык, который она преподавала в школе всю свою жизнь. Мама любила читать нам вслух стихи Гейне на немецком языке.
В начале моей сознательной жизни я особенно запомнил два события. В октябре 1937 года, поздно вечером, на моих глазах был арестован отец. Мама в это время мыла голову в передней. Меня поразило, что во время обыска военные бросали на пол тома Ленина, которые мне строго-настрого запрещалось трогать.
В семье деда и отца был культ Ленина, Маркса. Энгельса, Плеханова, старых большевиков. Чувствовалась скрытая неприязнь к Сталину и любовь к Бухарину, которого отец всегда называл Николаем Ивановичем.
На допросах отец ничего не признавал. Отца выслали в Северный Казахстан, потом мы к нему приезжали.
Дед Ян погиб в Бутырской тюрьме и похоронен в братской могиле на Донском кладбище в Москве. Дед Яков погиб в лагере в Туймазы.
22 июня 1941 года, когда был в гостях у тети Стаси, сестры отца (в честь которой меня назвали), в 12 часов дня я услышал речь Молотова, который объявил нам, что Германия напала на Советский Союз. Речь заканчивалась словами, которые потом цитировались как слова Сталина: «Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами.»
Через месяц начались бомбежки Москвы… Мы с мамой жили на улице Огарева (ныне Газетный переулок), у Центрального телеграфа, и во время воздушной тревоги прятались в метро «Охотный ряд».
3 июля 1941 года на улице я слышал из репродуктора тревожную речь Сталина. Меня поразил грузинский акцент вождя…
Меня со школой эвакуировали в Рязанскую область. Там я научился запрягать лошадь, пахать землю, рубить дрова и… курить. Вскоре мама забрала меня, и мы поехали к отцу, в Северный Казахстан.
Мы жили в Павлодарской области, в Прииртышском зерносовхозе, на высоком берегу Иртыша. Потом я узнал, что неподалеку – родные места замечательного русского поэта Павла Васильева, продолжателя традиций Николая Клюева и Сергея Есенина. Поэт был еще очень молод, когда стал безвинной жертвой сталинских репрессий.
Я учился в школе, н на мне был огород, на мне – домашнее хозяйство и уход за маленькой сестрой. Ирена, Реночка, родилась 30 мая 1942 года в Урлютюпе Павлодарской области (Теперь она известна как основатель телекомпании РЕН-ТВ, Кавалер Ордена Почетного легиона).
Мы уехали в Москву в 1944 году. Я учился в 135-й средней мужской школе. С тех пор, с шестого класса, моим другом стал Виктор Балашов.
У нас были замечательные, редкостные учителя. Литератор Иван Михайлович Жуков открывал нам Жуковского, Пушкина, Гоголя, Гончарова, Толстого… Взгляды на все у него были свои, не казенные, оригинальные. Так, он считал упрощением приписывать к «обломовщине» тех, кого Достоевский назвал «русскими скитальцами»…
Никогда не забуду солнечный день 9 мая 1945 года, когда тысячи счастливых, улыбающихся москвичей без приказа, сами вышли на улицу Горького (Тверскую) и Красную площадь… Первый День Победы…
В 1948 году я поступил в Московский университет, на русское отделение филологического факультета. На экзамене по литературе мой ответ понравился Петру Дмитриевичу Ухову, который способствовал моему успешному приему. Помню, я сравнил Маяковского с Державиным (это сравнение я вычитал в статье Павла Антокольского).
Пришлось скрыть, что отец был репрессирован. Впоследствии меня за это «прорабатывали» мои друзья-комсомольские активисты. У нас был культ комсоргов… В коридоре факультета (на Моховой улице) висела длинная-длинная газета «Комсомолия». Там можно было однажды прочесть, кто из наших преподавателей – «космополит». Авторы этих поклепов со временем много бы отдали, чтобы стереть свою подпись…
Мировоззрение у большинства из нас было традиционно советское. Два раза в год на праздничных демонстрациях мы проходили мимо Мавзолея Ленина и видели улыбающегося нам Сталина. У вождя было свое обаяние. Мы ничего не знали, мы верили…
В студенческие годы я был увлечен Маяковским. И, конечно, впитал в себя преклонение Маяковского перед Блоком. Еще мучила загадка: что это за «деревня», где у Блока «сожгли библиотеку в усадьбе» (седьмая глава поэмы «Хорошо»)? Надо было обязательно найти это место.
Маяковский привел меня к замечательному человеку – Виктору Дмитриевичу Дувакину, чей спецкурс на филологическом факультете я прослушал и в чьем семинаре занимался, писал курсовую работу (о поэме «Во весь голос») и диплом («Маяковский о русских писателях-классиках»). Виктор Дмитриевич познакомил меня и подружил с Андреем Синявским (задолго до драматических событий, связанных с преследованием А.Д. Синявского.

Не стану вспоминать, с какими трудностями для меня была сопряжена защита дипломной работы, в общем безобидной по своей концепции и проблематике. Один из гонителей В.Д Дувакина, влиятельный А.И. Метченко, усмотрел в моем сочинении недопустимое сочувствие футуризму и лефовским идеям. Защиту диплома отложили… параллельно меня «прорабатывали» по комсомольской линии за бурное участие в дискуссии о Маяковском. На дворе был уже 1953 год… До так называемой «оттепели» не так далеко…

Известно, что Виктор Дмитриевич Дувакин честно и мужественно выполнил свой долг – выступил на суде в защиту Андрея Донатовича Синявского, своего лучшего ученика. За это он был уволен с филологического факультета МГУ. Впоследствии Виктор Дмитриевич, при поддержке ректора МГУ А.Г. Петровского, начал собирать и записывать воспоминания писателей, ученых, деятелей культуры. Возник целый отдел, выпустивший ряд значительных научных трудов.
На филологическом факультете МГУ со мной в одной группе учился Марк Щеглов, будущий известный критик. Мне он сказал, что считает Александра Блока первым поэтом России в двадцатом веке. Слово Марка было для нас очень весомо.
Из университета со мной на всю жизнь остались два моих друга – очень разные – Виктор Балашов и Вадим Кожинов. И еще – искусствовед, китаевед, необычайно музыкальная Евгения Завадская. И талантливая поэтесса Людмила Шаменкова, спутница многих лет моей жизни, мать нашего сына Александра; Артем Анфиногенов, по прозвищу «основоположник», во время войны горевший в самолете… И еще много, много друзей…
После окончания Московского университета я был учителем на Алтае, под Барнаулом, в Красноярске, на Енисее. Был в Новосибирске, Омске, Енисейске, Абакане, Минусинске, в Шушенском, в музее Ленина. Совершал со своими учениками поход к реке Бирюсе, на Енисее, где теперь возведена Красноярская ГЭС. В Красноярске я впервые увидел Валентина Распутина – одного из выдающихся наших писателей, так называемых «деревенщиков». Познакомился с поэтами – Аидой Федоровой, Зорием Яхниным, Александром Богучаровым…
В университетские годы я открыл для себя Кострому, куда приехал вместе с Вадимом Кожиновым. Позднее я встретил в Костроме Игоря Дедкова, Виктора Бочкова, Владимира Леоновича, Николая Шувалова, Владимира Сапогова и других талантливых писателей, художников, историков, артистов. Побывал в Ипатьевском монастыре, в заповедном Щелыкове. Встретил девушку Таню, которая казалась мне воплощением России. Тогда я сочинил песню. Во ее припев:
Россия – Кострома,
Любви моей страна.
Много дал мне литературный институт имени А.М Горького, где я учился в аспирантуре и под руководством Геннадия Николаевича Поспелова, написал работу «Василий Курочкин и русская поэзия». Но диссертацию о Николае Асееве писать не стал. Заболел… И к тому же почувствовал, что наука – не мой путь. Меня влекло прямое действие.
Во мне, как и во всей стране, совершался глубокий поворот, переворот. Сначала мы ушли от Сталина к Ленину. Теперь мы шли к России.
Я не был диссидентом, я был строителем жизни, членом КПСС, не все свои тогдашние поступки я одобряю. Я не сразу понял своих друзей, уезжавших заграницу. Но я открыто выступал за возвращение российского гражданства Александру Исаевичу Солженицыну.
Я был «шестидесятником», работал в издательстве «Советский писатель», «Литературной газете», журнале «Юность». Именно тогда я открыл для себя Владимир, Вологду. Кострому, Покров на Нерли, есенинское Константиново.
Тогда я подружился с Александром Яшиным, Василием Беловым, Николаем Рубцовым, Владимиром Соколовым, Евгением Евтушенко, Беллой Ахмадулиной, Робертом Рождественским, Олегом Чухонцевым… Передо мной открылся огромный и прекрасный мир. Русская классика переживала второе рождение.
Абрам Александрович Белкин предложил мне написать для Краткой литературной энциклопедии заметку об Анне Андреевне Ахматовой. Заметка вышла, мне кажется, слишком краткой, но у нее было одно, по тем временам, достоинство: не был упомянуто ждановское постановление, клеймившее Анну Ахматову и Михаила Зощенко.
В конце 1960 года, когда я работал в издательстве «Советский писатель», я предложил издать сборник новых стихотворений Анны Ахматовой. На мой вопрос, как будет называться книга, Анна Андреевна ответила (по телефону) с неожиданной интонацией: «Седьмая книга». Мол, это и так ясно… Книга не вышла, но появился раздел в Собрании сочинений: «Седьмая книга». Анна Андреевна тогда же начала составлять «Седьмую книгу».
В конце 1960 года в Москве, на Ордынке, в квартире Виктора Ардова я познакомился с Анной Ахматовой. В 1964 и 1965 годы я побывал у Анны Андреевны в Ленинграде и в Комарове. Встречи и беседы с Ахматовой стали событием в моей жизни. На мой вопрос о том, что она думает о Маяковском, Анна Андреевна ответила: «До революции это Лермонтов, а потом – плакат». Слово «плакат» Ахматова произнесла столь же торжественно, как и «Лермонтов». О Блоке спрашивать Ахматову я постеснялся.
Вспомню сразу же, что на мой вопрос об отношении к Маяковскому (во время встреч со студентами Литературного института, кажется, в 1958 году) Михаил Шолохов ответил, слегка задумавшись: «Я люблю Тютчева».
Ответ не так прост, как может показаться. Ответ очень затаенного человека. А Тютчев и Маяковский не так далеки друг от друга, как принято считать.
На вопрос: «Как вы поживаете, Михаил Александрович?» – Шолохов ответил пословицей: «В трудах и грехах, на своих ногах».
Были живы иные современники Александра Блока. В 1905 году в гостях у Николая Телешова я держал в руках письма Ивана Бунина. Николай Асеев рассказывал мне о Велимире Хлебникове, Владимире Маяковском, Марине Цветаевой. Павел Антокольский вспоминал Александра Блока, Марину Цветаеву, Евгения Вахтангова.
В Ленинграде, в так называемом «Большом доме» на Литейном, я разыскивал доносы Н.В. Лесючевского на Николая Заболоцкого и Бориса Корнилова. И мне удалось потом напечатать эти подлые, трагические документы.
1 июня 1960 года в Переделкине вместе с моим другом Виктором Балашовым, вместе со всеми почитателями гения я провожал в последний путь Бориса Пастернака.
Вспоминаю все это как вехи моего взросления, своего движения к Александру Блоку. Безусловно, можно было раньше подумать о необходимости создания музеев Александра Блока. Но никто не подсказал, не посоветовал. Должно было наступить «время Блока», совпавшее с общественным подъемом. Необходим был романтический порыв «шестидесятничества».
В Борисоглебском переулке в Москве собирались сносить дом, где жила Марина Цветаева. Но одна из обитательниц этого дома, Надежда Ивановна Катаева-Лыткина, врач-фронтовик, сказала: «Я не уеду из этого дома». И начала бить в набат, точнее – рассылать письма видным деятелям культуры. В итоге дом спасли. Теперь здесь культурный центр, Музей Марины Цветаевой.
Мне кажется, что к Блоку меня привел Гоголь. Интересно, что, отвечая на анкету «Признания» в 1897 году, юный Блок называет Гоголя дважды: и как любимого писателя, прозаика, и как любимого поэта. По сути это совершенно верно: Гоголь-поэт, и Гоголь-прозаик. И всегда – поэт…
Блок принял от Гоголя музыкальное чувство мира. «Дитя Гоголя» – назвал Блок свою статью. «Дитя Гоголя» – Россия, «птица-тройка», мчащаяся под звон колокольчиков. «…Что же будет с нашим миром, если музыка нас покинет?» – Нет, музыка нас не покинет – отвечал «украинский соловей» Гоголь. Так поэт цитировал поэта.
Впервые мысль о необходимости создания музеев Александра Блока появилась у меня летом 1968 года, во время отдыха в Абхазии. Помню, я взял с собой книгу статей Блока, которые очень любил. Там все пронизано мыслью о России. Я думал о будущих музеях Блока – вестниках «России Блока».
Осенью 1968 года, вернувшись в Москву, я начал собирать подписи под письмом о необходимости создания музеев Александра Блока в Ленинграде и в Шахматове. Мой друг Виктор Балашов посоветовал собирать подписи лауреатов Ленинской премии.
Решили вначале обратиться к Корнею Ивановичу Чуковскому. Я был знаком с Корнеем Ивановичем, бывал у него в Переделкине. Отношение Корнея Ивановича к Александру Блоку было влюбленным и проникновенным. Но сейчас Корней Иванович лежал в больнице. И к нему отправился Владимир Глоцер, его ученик, знаток детской литературы и не только…
Корней Иванович подписал письмо и просил передать нам благодарность за инициативу. Это был один из последних автографов чудесного писателя…
Проходя как-то мимо музея и мастерской С.Т. Коненкова, я заглянул туда и увидел Сергея Тимофеевича. Коненков подписал письмо, а позднее сам приехал в Шахматово.
Я занес письмо в редакцию «Нового мира», отдал секретарю Софье Ханановне, через несколько дней я зашел в приемную главного редактора и получил письмо с подписью Александра Трифоновича Твардовского…
С Галиной Улановой я встретился на мраморной лестнице Большого театра. У Георгия Свиридова, сочинявшего музыку на стихи Александра Блока, я побывал дома. Несколько раз я говорил с композитором по телефону. Блока он любил.
Георгий Товстоногов подписал письмо во время гастролей Большого Драматического театра в Москве. Театра, у истоков которого стоял Александр Блок.
В Ленинграде меня приняли Михаил Аникушин и Александр Прокофьев. Поэт даже расцеловал меня… Блок был давней и всегдашней любовью Прокофьева…
Расула Гамзатова я как-то встретил в Доме литераторов. Блока он любил и радостно подписал письмо. Позже приезжал в Шахматово…
Другие подписи мне помогли получить. И вот в июле 1969 года в «Литературной газете» появляется это письмо за подписью целого созвездия лауреатов Ленинской премии: Михаил Аникушин, Расул Гамзатов, Сергей Коненков, Александр Прокофьев, Святослав Рихтер, Георгий Свиридов, Александр Твардовский, Георгий Товстоногов, Галина Уланова, Корней Чуковский, Дмитрий Шостакович. До двенадцати не хватило одного имени.
После появления письма я сразу же поехал в Шахматово, боясь, что здесь будет нарушена вековая тишина старинной усадьбы. Но нет, все было так же тихо, безлюдно, благоуханно.
А впервые, не зная дороги, весной 1969 года я попал в деревню Шахматово, шел мимо озера со странным названием – Живаго. Неподалеку, на погосте Рождествено, похоронен известный русский историк Василий Никитич Татищев.
В блоковское Шахматово, к счастью, я впервые пришел со стороны Таракановского шоссе лесом, почти так же, как приезжали в Шахматово Бекетовы и Блок. Но для них, к их приезду, готовили дорогу, расчищали. И в свою усадьбу они попадали, минуя окрестные деревни, лесом.
К самой усадьбе вела березовая аллея, от которой осталось три красивых березы, но одну из них кто-то подпаливал, и она в конце концов погибла…
Начиналась новая история Шахматова. Надо было отметить великое место, которое сплошь заросло лесом. С помощью мужиков соседних деревень Гудино и Осинки выкопали столбы и прикрепили памятные надписи. Но их довольно скоро обстреляли охотники, и они стали ржаветь и осыпаться. Впрочем, явился новый, более надежный способ отметить Шахматово.
Мне помогали мои друзья критик Владимир Барлас и художник Юрий Васильев, который дружил с хранителем пушкинского Михайловского – Семеном Степановичем Гейченко. Васильев привез Гейченко в Шахматово, и они выбрали место для памятного Камня.
Легко сказать… А где взять такой камень? Местный лесник Иван Николаевич Можаев показал нам овраг за деревней Осинки, где действительно из земли выглядывал какой-то камень. Звали его Святой камень. Начали обкапывать камень, копали три дня… Камень оказался огромный. Трактор не смог его вытащить.
Пришлось искать подъемный кран. Нашелся и кран, нашлись и рабочие. В итоге ледниковый камень, весом более 12 тонн, напоминающий мудрую голову, был водружен на «возлюбленной поляне» в Шахматове. Лучший памятник Блоку, созданный самой природой. Это произошло в сентябре 1969 года. Позже Евгений Евтушенко напишет стихотворение «Взойдите те, кто юн, на Блоковский валун…» И посвятит Станиславу Лесневкому.
В «Литературной газете» появилось еще одно письмо о необходимости возродить Блоковское Шахматово за подписями известных поэтов. Это были: Сергей Наровчатов, Алексей Сурков, Николай Тихонов.
Раньше, одним из первых, напомнил о Шахматове художник Илья Глазунов. Тогда же появился очерк писательницы Лидии Либединской. Продолжал свою собирательскую и исследовательскую деятельность писатель, издатель Владимир Енишерлов, родственник Бекетовых и Блока. Собственный музей, свою «Блокиану» создавал инженер Николай Павлович Ильин. Фотовыставку, посвященную «России Блока», подготовил фотограф, художник Виктор Сергеевич Молчанов, участник Великой Отечественной войны.
И еще один участник Великой Отечественной войны должен быть здесь назван – Андрей Михайлович Турков, автор книг о Салтыкове-Щедрине, Чехове, Блоке, Заболоцком, Твардовском и многих других трудов. К образу и пути Блока он возвращался неоднократно.
В нашей культуре, в общественном сознании явилось это имя, это слово, прозвучал этот звук: Шахматово. «Звук понятный и знакомый, не пустой для сердца звук…» Это произошло не сразу. Нужны были десятки лет творческих и организаторских усилий, чтобы Шахматово зазвучало призывно и осмысленно. О начале этой работы – очерк писателя Владимира Солоухина «Большое Шахматово».
Когда мы впервые начали ездить в блоковское Шахматово, летом 1969 года, там ничего музейного, разумеется, не было. Даже и дорогу туда мало кто знал…
Тогда я подружился с московскими экскурсоводами, и мы задумали проложить в Шахматово туристический маршрут. Анна Булаева, Анатолий Гоморев, Елена Елькина. Вера Емельянова, Марк Ляндо, Корнелия Стародуб и еще несколько человек были у истоков этого начинания. Люди широко образованные, любознательные, они постоянно открывали новые тропы и дороги к прекрасному.
С ними я побывал на экскурсиях «Достоевский в Москве», «Блок в Москве», «Цветаева в Москве», «Оптина пустынь и русская литература» и ряде других. Ездили мы вместе в Санкт-Петербург – тогда Ленинград. Побывали на родине Василия Андреевича Жуковского, в Белеве и Мишенском. (Позднее я узнал, что в Белеве родилась Зинаида Гиппиус).
Могу сказать, что это были, наверное, лучшие люди в моей жизни. Шахматово стало для них главным переживанием. И потому тогда вернулось к нам…
Анатолий Константинович Гоморев, поэт и коллекционер, книжник, собрал у себя дома, в самой большой комнате, огромную Блокиану, полную уникальных редкостей.
Марк Александрович Ляндо – наш Гомер, поэт, сказитель – между прочим, именно в Шахматове встретил свою Прекрасную Даму…
Очаровательная Анна Васильевна Булаева – вдохновительница наших поэтов, ныне прелестная бабушка.
Незабвенная Вера Викторовна Емельянова, говоря официально, главный методист наших экскурсоводов, а на самом деле – основной двигатель Блоковской бригады (так мы себя звали). Не могла и недели пропустить, говорила: «Едем в Шахматово!»
Эти и другие, не менее замечательные экскурсоводы, мои друзья, помощники, единомышленники проложили «тропу к Блоку», в Шахматово. Сколько экскурсий они провели!
Когда люди впервые ехали в Шахматово, они говорили: «А ведь там ничего нет…» Уезжали в глубокой задумчивости…
У нас была традиция – в Шахматово шли пешком, из села Тараканова, лесом, верхней дорогой, примерно два-три километра. Возвращались тоже пешком, нижней дорогой. По дороге читали стихи… И лишь в случае очень плохой погоды ехали на автобусе.
И сейчас еще ландшафт этих мест поражает своей нетронутостью. Как сказал Андрей Белый, ландшафт «веял строкой Блока». Вот они, по словам Белого, «стены рабочего кабинета Блока», эти восходы и эти закаты, эти холмы, словно застывшие волны, убегающие дали, блоковские, некрасовские деревни.
Лучше всех, наверное, прочитал этот ландшафт фотограф Виктор Сергеевич Молчанов в цикле своих черно-белых контрастных лиро-эпических фото-пейзажей.
«Шахматовский кругозор» первым из литераторов после революции открыл в 1924 году Петр Алексеевич Журов, почувствовавший романтизм блоковского пейзажа, исток «России Блока», обетование неведомого и нежданного.
Нам повезло. Петр Алексеевич Журов прожил 102 года и дожил до наших дней, подарив нам свою дружбу и радость встреч с первооткрывателем Шахматова.
Петр Алексеевич Журов, пострадавший в годы сталинских репрессий, жил в Москве, в сущности, забытый. Мне о нем рассказал Николай Павлович Ильин, в своей маленькой квартирке создавший собственный музей Александра Блока (кстати, перебраться в новую, более просторную квартиру, ему, по нашей просьбе, помог Сергей Владимирович Михалков).
Когда я в 1969 году впервые увидел Петра Алексеевича Журова, мне показалось, что это беспомощный старик, которому надо помогать. Но уже через несколько минут я почувствовал, что он сильнее меня, это он меня поддерживает. Даже чай он разливал сам, твердой рукой держа чайник. И /…/